I
Умерла у нашей барыни горничная девушка, и приказчику веленье прислано барское: немедля другую к барыне представить. Выбрал приказчик меня. Я была сирота, только и роду всего у меня, что дедушка.
Ласковый такой старичок был, седенький, смирный. Выслушал он приказ, вздохнул да и повез меня.
Барыня наша жила в уездном городке. Городок был ветхонький, словно серенький. И домики серенькие, и заборы, и частоколы, да и мещане там все в серых чуйках ходили.
А вот деревья там такие развесистые, такие густолиственные! Над иною избушкою раскинется
Барский дом стоял на конце города, на выезде, каменный, высокий; подъезды крытые; над воротами два льва сидели с разинутою пастью. Кругом дома сад густой зеленел, в саду беседки разные, дорожки усыпаны песком,- все по-барски. А кругом мещанские домики жались друг к дружке вдоль улички рядочком.
Въехали мы в ворота. Двор обширный и чистый. Вышел к нам навстречу высокий бородач, смуглый, румяный;
Вышел он без шапки, и черные его кудри развеваются.
Дедушка кланяется ему. Поклонился и он; подбоченился и осмотрел нас с ног до головы.
Тут выскочил из избы мальчишка быстроглазый, круглолицый, черный, как словно жучок. Выглянул из дверей повар в белом колпаке,- сморщенный, седой; глазки у него маленькие, носик остренький и кривой; борода не брита давно,- выглянул, посмотрел, табаку понюхал и пошел. Вот словно сказал: “Видали и таких!” Вышла на крыльцо из хором старушка, в темном платье и в белом чепце, степенная, строгая старушка, и подозвала меня к себе.
– Иди за мною к барыне,- говорит,- войдешь – поклонись низко и к ручке подойди, поцелуй ручку бережно, не бросайся. II
Иду за нею. Комнаты большие, светлые. Ковры богатые, яркие, зеркала, картины в золотых рамах.
Барыня сидит в кресле и с собачкой играет. Из себя она еще хороша была, хоть и не молода. Взгляд быстрый, речь живая, скорая, голос звонкий.
И видно сейчас, что щеголиха она не последняя: все на ней с иголочки, и сидит она такая нарядная да пышная. Посмотрела на меня, спросила, как зовут и сколько мне лет, и сказала старушке:
– Ну, уведите ее.
Простилась я с дедушкой.
– Не скучай, дитятко! – говорил он мне.- То ли еще на веку-то случается! А ты не скучай!
Все меня утешал, а сам вздыхал; а поехал – заплакал.
Одели меня и к барыне приставили, а старушка (Аксинья Ивановна ее звали) домой пошла. Она проживала у барыни, пока надо было, а потом отослали ее.
В хоромах я была да Миша, вот тот мальчик быстроглазый. Миша также сирота был, да горевать он не горевал; веселый такой, шумливый, говорун, проказник, и ко всякому, бывало, он сумеет подойти. Уж на что повар нелюбезный человек был, молчаливый,- не то чтобы чуждался он людей, только не охоч был ни на дружбу, ни на знакомство,- а и он, бывало, слушал Мишу, как тот размелется; не прогонял никогда; слушает, бывало, улыбнется и табаку понюхает.
А Ефим-кучер так очень Мишу любил, часто его зовет, бывало, сам и в разговоры вдается, как с ровнею.
Барыня моею услугою недовольна была и все на меня гневалась. Я робка очень была,- бывало, она крикнет – у меня и руки задрожат, и в глазах потемнеет; ну, и неловкая я была такая, непроворная, что греха таить!
Билась она, билась со мною да и послала за Аксиньей Ивановной. Аксинья Ивановна сейчас прибежала.
– Что вашей милости угодно?
– Аксинья Ивановна! Поищи-ка ты мне хорошую служанку. Нет ли из мещанок?
Все они поумней и посмышленей.
Аксинья Ивановна сейчас за платок, за шапочку и пошла девушку разыскивать.
Под вечер видим, идет Аксинья Ивановна и за собою девушку ведет. Девушка высокая, статная; глазами так и обжигает. Вышел Ефим навстречу им и остановился – хороша! А девушка на него глянула ли, нет ли, и прошла мимо в хоромы, голову высоко поднявши.
Ефим себе отвернулся.
– Кляняться не будем, Миша! – сказал с усмешкой.
А Миша ему:
– Вот, Ефим Григорыч, королева-то!
– Эх, Миша, не все золото, что блестит! – Ефим ответил.
Барыне девушка очень по нраву пришлась: договорила ее, а Аксинье Ивановне, за труд да за усердие, старое платье пожаловала. III
Пришла девушка ужинать в людскую и все молча сидела. Если что и спросят, то сквозь зубы отвечала. Ефим усмехался да поглядывал на нее. А она против него сидит.
Платье на ней розовое, в ушах длинные стразовые подвески качаются, коса на самой маковке под гребешком. Из себя хоть и худощава и желтолица, а хороша. Вечером еще лучше она нам показалась: глаза такие яркие, умные; брови темные дугою; а нраву, видно, она насмешливого и кичлива: сидит себе, тонкие губы сжавши.
Заговорили мы с нею, а у нее, что называется, каждое словечко по рублю… Мы скоро и замолкли. Вдруг Ефим к ней:
– А что, красавица, как имя ваше, как отчество?
Она как глянет, ровно водою студеною окатила.
– Что угодно? – протянула.
Голос-то у ней не звучит словно.
Ефим даже вспыхнул весь, ну, а не сплошал-таки.
– Как по имени, по отчеству величают? – повторил.
– Зовут меня Анною, а по батюшке Акимовною,- ответила ему девушка, и так, словно топором отрубила.
Крепко, кажись, она спесивостью нашего Ефима задела; он только кудрями тряхнул и проговорил:
– Желаем много лет здравствовать Анне Акимовне!
Глаза у него сверкнули, и замолчал он на весь вечер. А как расходились мы, он на нее посмотрел так язвительно, усмехнулся и прищурился, что Анна Акимовна вспыхнула и отвернулась,- словно осерчала. IV
Вот на другой день просит Анна Акимовна барыню, чтоб за ее пожитками послать. Она прежде проживала у тетки, городской мещанки; там ее и все добро хранилось – так вот она и просит барыню. Барыня сейчас приказала:
– Пусть Ефим сходит да заберет или пусть съездит. Скажи ему.
Выходит Анна Акимовна на крыльцо, а тут и все люди во дворе, и Ефим тут же. Вот она оглядывает всех сверху, с голов, да протяжно так и говорит:
– А кто тут у вас Ефим-кучер?
Словно она его и не знает, а неправда,- сейчас всякий бы сказал, что неправда. Не знает, а чего ж это вся вспыхнула? Чего в его сторону и не глянет!
– Кто у вас тут кучер Ефим?
Мы только все переглянулись, а поваренок Миша так и покатился со смеху, да и все-то улыбнулись. А Ефим тряхнул кудрями и выступил ближе к ней.
– Вот удар-то сердцу молодецкому! – обращается Ефим к нам.- Мы думали, что про нас и в Москве писано, а выходит-то что? Неведомые, незнаемые люди совсем! Красная девушка щурилась и жмурилась,- да лица нашего не признала!
Анна Акимовна его речь перебивает:
– Барыня приказала мои пожитки перевезти, да не мешкать с этим приказывала.
– Помилуйте, Анна Акимовна, как можно-с! Мы в сей же миг… А много подвод прикажете вырядить?
Сам смиренником стоит, а уж лукавство-то такое на лице!
Анна Акимовна смутилась и рассердилась, и слова не ответила – ушла.
Кто стоял тут на дворе,- посмеялись и разошлись, только еще Ефим остался.
Выходит опять Анна Акимовна.
– Что ж не едешь, куда послан? – сурово спросила его и глянула исподлобья, враждебно.
– Да вот ответу мне не дали; ответу жду: сколько…
– У меня пожитков немного.
И ушла, и дверью за собою хлопнула.
Ефим вытянул возище громадный, что сено возят, запряг и поехал к ее тетке. V
Едет оттуда; видим – везет сундучишко голубенький, жестью обитый, да две подушечки, да одеяльце легонькое. Поставил все добро серед воза и так уж кричит на лошадь да понукает, что все соседи из окон высунулись,- глазеют. Тамошние мещанки такие уж любопытницы всесветные, не приведи господи!
– Что, что везут? – слышно, а добро-то только вверх подбрасывается от каждого толчка,- тяжести там мало было.
Гляну, а из хором, из окошка сама Анна Акимовна смотрит, да бледная такая, глаза блестят и губы дрожат.
Ефим въехал во двор и крикнул:
– Эй, люд крещеный! Идите да великую добычу поднять помогите!
Анна Акимовна выбежала:
– Как ты смеешь зубоскалить? – прошептала.- Как ты смеешь? Я барыне скажу…
– Переведите дух, Анна Акимовна; больно уж осерчали вы, ей-богу.
Она схватила свой сундучок, подушечки, и сама потащила за собою. Ефим постоял, поглядел с усмешкой и стал песенку насвистывать. VI
Сбираемся ужинать. Не придет, думаю, Анна Акимовна: огорчена крепко. А она и входит, да веселая такая; приветливей даже стала: на меня взглянула, Мише усмехнулась, у повара спросила, где вода стоит; только Ефима словно не видит она.
Сели за ужин. Стала она мне рассказывать, какая под городом роща славная, и гулять там прохладно, и много народу туда сходится, съезжается. Рассказывает, а я слушаю. И щеки у ней разгорелись, глаза так и искрятся. “Вот веселье напало!” – дивлюсь…
Да как-то глянула на нее сбоку, а лицо ее все подергивается, словно ей что в сердце впилось.
(2 votes, average: 3.50 out of 5)