I
Не нажить уж нам такой знахарки, как покойная Даниловна! Сколько людей за нее бога молят! Кто ее знал – благословляет, и кто только слыхал про нее – и тот благословляет.
Так уж из рода в род ей почет идет.
А я-то ведь взросла вместе с нею. Она была из чужой стороны к нам завезена. Досталась нашему барину где-то далеко вотчина, вот и поехали они с барыней, пробыли там месяца два и привезли с собой оттуда девочку Катю, сиротку, так лет десяти.
Чудна показалась нам та девочка: не то чтобы приласкаться, ступить она не умеет, в платье
Нас у барыни целая орда девчонок была: мы, бывало, и смеемся между собой: какую это диковину нам привезли! Расспрашиваем у ней о том, о сем,- она только пугливо осматривается; рассказать ничего не хочет. А уж как окружим ее да пристанем крепко,- она вырвется от нас, или станет да руки себе ломает.
Бывало, барыня в гости поедет,- мы ее кличем погулять, побегать с собою; не идет с нами, а бежит одна к курганчику, что под лесом; там сядет и сидит. И звала она тот курганчик Могилою; мы ее заверяем: “Не могила это: тут никто не хоронен”. А она нам: “Могила!” – и рукою поведет
Смеялись мы, смеялись, да после и сами прозвали курган могилою.
А нас все дичится; мы ее и ласкали, и голубили, а там и досадно нам стало, что за наш привет нет от нее никакой ласки,- и стали мы ее гнать да гнать. Глупые были мы дети, нежалостливые! II
Приметили мы, что она каждый вечер ускользнет в барынину спальню и сидит там, еще и дверь притворит; а чуть заслышит, что господа из гостиной идут, выбежит. “Что она там делает?”- думаем. И сговорились мы: подкрадемся да посмотрим. Так и сделали.
И видим мы – горит в спальне лампадка перед образами и светит в окно полный месяц, а Катя сидит на полу, спустила с одной руки платье и рассматривает рукав на рубашке (а у нее были такие рубашки со своей стороны привезены, что рукава вышиты и расстрочены не по-нашему), рассматривает да так задумалась-задумалась… только изредка слезинка скатится по щеке. И лампада на нее светит, и полный месяц, а она перебирает пальчиками свой рукавчик шитый… Мы ухнули на нее – и не дослышала; а как с хохотом вбежали, испугалась, заплакала и сказала по-своему нам:
– Не трогайте вы меня!
Жалко мне ее тогда стало; я обнимаю ее, а она меня тихонько отталкивает.
На ту пору пришла барыня: “Кто смеет в спальне сидеть?” Пригрозила, накричала и узнала, что было. Досталось нам, а еще пуще Кате.
С тех пор мы и проходу ей не даем: все тем рукавом смеемся. Она молчит. Только после того не видали мы у ней рубашки.
Не знаю, куда она ее дела; мы думали, не сожгла ли. III
Прожила она у нас зиму. Учила ее ключница работам разным. Она слушалась, да толку-то что-то мало выходило – плохо понимала. Стала она что-то занемогать. Мы долго не примечали; а она все слабей, бессильней становилась.
Уж не вырывается от нас, не борется с нами, а как схватим, то она только глаза закроет. А мы все-таки ее донимаем. Где же детям рассуждать?
Слегла Катя больна. Узнали мы, прибежали к ней. Лежала она в чуланчике под лестницею, и присматривала за ней ключница. Посмотришь на нее – словно восковая, прозрачная стала такая.
Возьмешь за руку, пустишь,- рука падает. Когда б не глаза ее горящие, подумали бы: мертвая. Остались от прежней красы только брови черные, такие как шнурочек.
Мы молчим, и она молчит. Посидели так и ушли, и что-то нам скучно без Кати стало. IV
Утихла непогода, перешли дождики весенние, потеплело, зазеленело, зацвело. Легче стало Кате немножко, и просится она у ключницы погулять. Выпросилась и прямо к тому курганчику, что могилою звала, прямо туда…
А как она выздоровела, мы опять на нее напустились, опять ссориться с нею стали, насмехаться.
Мы и вздумали опять ее подстеречь да испугать; и как она пошла, мы другою дорогою туда же побежали. Курганчик тот густою зеленою травою зарос, да высокою такою! а тут кругом лес – дуб и береза. Вот мы ползком поближе подобрались, смотрим – лежит Катя, покачивается тихонько и какую-то песенку поет, да так тихо, так жалобно, словно слезы горькие выливает.
Покачивается, будто в люльке, и поет: Ой ти, коте, коточок, Не йди рано в садочок…
Мы слушаем. Пела она и про голубку, и про пташку-зозулю, и про сестер, и про братьев. Пела – мы заслушались; стоим, как завороженные, а Катя все поет да поет.
А как подошли мы к ней, голос ее замолк, испугалась, побледнела. Мы ее целовать стали и просим:
– Скажи нам,- просим,- где твоя сторона далекая? И какая она? Расскажи?
Она только вздрогнула.
– Ну, скажи нам,- просим,- все там на твоей стороне говорят, как ты? У всех рукава вышитые? Все эту песенку знают?
И нас выучи этой песенке!
Она взглянула на нас да как заплачет! Опять взглянула и на нас, и вокруг на лес, на поля, махнула рукой и вниз лицом упала, рыдаючи. V
А на утро уж не встала она; горит вся и несвязные речи лепечет. То вдруг поднимется, как здоровая, сядет, склонит голову на руку и запоет песню. И песня поется, и слезы у ней рекой льются.
То весело и тихо поет, а вдруг воскликнет, словно от боли жгучей, поднимется и глядит на нас ясным-ясным взглядом; ажно жутко нам станет.
Велела барыня перевести ее в людскую, и шесть недель она проболела. Приходила в память, да все как-то не в полную память: смотрит кругом и никого будто не знает. И с год вот так-то она промучилась.
И полегчает, кажется, а там опять бредит и опять томится. VI
А как уж пришла она к нам после недуга, мы ее и не узнали: высокая-высокая стала, да тонкая, да худенькая. Румянец пропал, и глаза как-то потухли. Тише она стала н суровее.
Один раз мы попробовали ее по-прежнему подразнить и больше уж никогда не пробовали. Она уж не рвалась и не кипела, как прежде, а сказала нам только:
– Что вам надо? Я вас не трогаю, не трогайте же меня!.
И спокойно так сказала, и поглядела на нас спокойно.
Целый, бывало, день она работает и слова не проронит.
Барыня ее любить стала: “Вот у меня работница,- бывало, гостям хвалится,- прилежная такая и умная!”
Ее песенки мы уж не слыхали. Просили ее сколько раз,- понапрасну!
– Спой ты нам ту песенку, что ты ходила на могилу петь!
– Я не помню,- отвечает,- не знаю.
А сама любила слушать, как поют. Молчаливая была и неприветливая, а, бывало, нет-нет, да и скажет: “Пойте, девушки, пойте!” Сами мы не знали, как это мы ее слушались так безотговорочно. Просит “пойте” – мы и петь станем.
А она уж чисто говорит и по-своему, кажись, отвыкла, забыла. VII
Мы ее словно бояться стали. Припомнили все прежнее, что за чудная она была изначала. А еще больше страха она навела на нас, как стала бродить по полям, по лесам, да травы, да цветки сбирать. Дождется праздника, пошлют нас по ягоды или по грибы господам, а она только слава, что ходит с нами.
Горсточки и той не наберет, а трав да цветов полны руки. Мы, бывало, замечаем втихомолку за нею: то стоит на небо смотрит, то в воду глядит. Подойдет к дереву – каждый листочек, кажется, мил ей; по полю, по лесу ли ходит – ко всему приглядывается, прислушивается и, кажется, оживает она.
Вот будто ей и весело, и грусть берет, и будто ей чего-то плакать хочется. VIII
Еще два года жила она с нами, все такая же; потом барыня отдала дочь замуж, поехала гостить к молодым и Катю с собой взяла. Мы, как прощались с нею, сильно плакали, а она не плакала, только печальна была и целую ночь где-то проходила; до свету пришла и много цветов, много трав принесла.
Вот уехала она с барыней, и долго потом я ее не видала. Барыня наша заболела, прохворала целые два года и умерла там. Во все это время мы лишь изредка, бывало, что послышим об Кате.
Приказчик туда ездил, так вот он и рассказывает: слышал – замуж ее отдали там, да говорили еще, что отдали-то силою. “А она осталась такая ж, как и прежде была, и от мужа в лес бегает”,- смеется.
И мы посмеялись.
Вот это одним летним вечером сидим мы да говорим себе, и тихо так везде. Вдруг колокольчик! Все ближе да ближе.
Видим-летит карета прямо к крыльцу. “Господа! Молодые господа!”
Выходят они, а за ними женщина,- Катя! Мы обрадовались, целуем ее, обнимаем, осматриваем, что из нее за человек стал. Она ласково нам отвечает. Но все чудное что-то в ней.
Смотришь на нее, и кажется тебе, что только она и выросла, и разуму дошла, а что ты-то дитей осталась перед ней, что не ровня ты ей. IX
И муж ее приехал.
С мужем она жила не очень согласно, а он ее крепко любил и часто, бывало, плачется на нее, что вот жена меня не любит. А она хоть бы слово ему какое утешное сказала,- опустит только глаза и неподвижная такая, строгая и суровая. Он глянет, вздохнет и усмирится сейчас же. А как только ее нет, то он рассказывает да горюет: “И за что я люблю ее? За что?
Не стоит она! И уж как я молил ее: люби! Чего же дождался? “Ты,- говорит,- меня силою взял; у тебя правды божьей нет; ты меня,- говорит,- словно товар какой присвоил”.
(2 votes, average: 3.50 out of 5)