Может быть, я уже не заплачу, Но не видеть бы мне на земле Золотое клеймо неудачи На еще безмятежном челе. А. Ахматова Представление об удаче поэта у Анны Ахматовой было неординарным. Когда она узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и приговоре – 5 лет тюрьмы, она воскликнула: “Какую биографию делают юноше!” В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком.
К заводу примыкали Кресты
Бродский не автобиографичен в сочинениях. Факты, события нарастают на ту основу, в которой непостижимым образом цельно и независимо живет его индивидуальность, его душа. Он “отстраняется” от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, “не снисходя” до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается
Язык – его хлеб, воздух, вода. Русский язык – и Питер: Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река Высовывалась из-под моста, как из рукава – рука И что она впадала в залив, растопырив пальцы, Как Шопен, никому не показавший кулака… Бродский – второй русский поэт, увидевший в Петербурге не реку, а реки, дельту.
Первым была Ахматова. Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки: Полдень в комнате. Тот покой, Когда наяву, как во Сне, пошевелив рукой, Не изменить ничего.
Но он насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи – организация и наполнение смыслом времени, это ужас и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться: “Мне все равно – где, имеет смысл – когда”. , Было время, пока “где” имело остроту новизны или остроту ностальгии: Ни страны, ни погоста Не хочу выбирать, На Васильевский остров Я приду умирать. Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объемностью времени.
Бродский – поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, “когда” Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее.
Так, в “Письмах римскому другу”, имеющих подзаголовок “Из Марциала”, шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи – с Адриатикой: Нынче ветрено, и волны с перехлестом. Скоро осень. Все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, Чем наряда перемена у подруги.
Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину: Если выпало в империи родиться, Лучше жить в глухой провинции у моря. В пространстве существует мертвая материя. Во времени она живет: Четверг. Сегодня стул был не у дел. Он не переместился.
Ни на шаг. Никто на нем сегодня не сидел, Не двигал, не набрасывал пиджак. Стул напрягает весь свой силуэт. Тепло; часы показывают шесть.
Все выглядит, как будто его нет, Тогда как он в действительности есть! Отдельная тема – Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется – Вифлеем, Рождество: В Рождество все немного волхвы. Возле булочной – слякоть и давка.
Из-за банки турецкой халвы Производят осаду прилавка… Богатые волхвы принесли чудесные дары младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего?
…смотришь в небо – и видишь: звезда. Бродский не вернулся на Васильевский. “Где” оказалось несущественным. Он вернулся вовремя, в наше “когда”.
Потому что “в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная”, как сказал он в нобелевской лекции. В ней же он назвал тех, чьей “суммой я кажусь себе – но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности”. Это пять имен.
Три – принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочется закончить сочинение: Ржавеет золото и истлевает сталь, Крошится мрамор. К смерти все готово. Всего прочнее на земле – печаль.
И долговечней – царственное слово.
(2 votes, average: 3.50 out of 5)