В ПЛЕНУ УДИВИТЕЛЬНЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Виктор Петрович АСТАФЬЕВ (1924-2001)
КОНЬ С РОЗОВОЙ ГРИВОЙ
(в сокращении)
Бабушка возвратилась от соседей и сказала мне, что левонтьевские ребятишки собираются на увал1 по землянику, и велела сходить с ними.
– Наберешь туесок2. Я повезу свои ягоды в город, твои тоже продам и куплю тебе пряник.
– Конем, баба?
– Конем, конем.
Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь.
А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые.
Бабушка
Холодея от ужаса – потерял, – хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться – тут он, тут конь-огонь!
С таким конем сразу почету сколько, внимания! Ребята левонтьевские к тебе так и этак ластятся, и в чижа3 первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня либо лизнуть его. Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцами то место,
Левонтий, сосед наш, работал на бадогах4 вместе с Мишкой Коршуковым. Левонтий заготовлял лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив села, по другую сторону Енисея.
Один раз в десять дней, а может, и в пятнадцать – я точно не помню, – Левонтий получал деньги, и тогда в соседнем доме, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой.
1 Увал – пологий холм, имеющий значительную протяженность.
2 Туесок – берестяная корзинка с тугой крышкой.
3 Бить в чижа – детская игра.
4 Бадога – длинные поленья.
Вот с орлам и-то дяди Левонтия и отправился я по землянику, чтобы трудом своим заработать пряник. Ребятишки несли бокалы с отбитыми краями, старые, наполовину изодранные на растопку, берестяные туески, кринки, обвязанные по горлу бечевками, у кого ковшики без ручек были. Парнишки вольничали, боролись, бросали друг в друга посудой, ставили подножки, раза два принимались драться, плакали, дразнились.
По пути они заскочили в чей-то огород, и, поскольку там еще ничего не поспело, напластали беремя луку-батуна, наелись до зеленой слюны, остатки побросали. Оставили несколько перышек на свистульки. В обкусанные перья они пищали, приплясывали, под музыку шагалось нам весело, и мы скоро пришли на каменистый увал.
Тут все перестали баловаться, рассыпались по лесу и начали брать землянику, только-только еще поспевающую, белобокую, редкую и потому особенно радостную и дорогую.
Я брал старательно и скоро покрыл дно аккуратненького туеска стакана на два-три.
Бабушка говорила: главное в ягодах – закрыть дно посудины. Вздохнул я с облегчением и стал собирать землянику скорее, да и попадалось ее выше по увалу больше и больше.
Левонтьевские ребятишки сначала ходили тихо. Лишь позвякивала крышка, привязанная к медному чайнику. Чайник этот был у старшего парнишки, и побрякивал он, чтобы мы слышали, что старшой тут, поблизости, и бояться нам нечего и незачем.
Вдруг крышка чайника забренчала нервно, послышалась возня.
– Ешь, да? Ешь, да? А домой че?
А домой че? – спрашивал старшой и давал кому-то тумака после каждого вопроса.
– А-га-га-гааа! – запела Танька. – Шанька шажрал, дак ничо-о-о…
Попало и Саньке. Он рассердился, бросил посудину и свалился в траву. Старшой брал, брал ягоды да и задумался: он для дома старается, а те вон, дармоеды, жрут ягоды либо вовсе на траве валяются.
Подскочил старшой и пнул Саньку еще раз, Санька взвыл, кинулся на старшого. Зазвенел чайник, брызнули из него ягоды. Бьются братья богатырские, катаются по земле, всю землянику раздавили.
После драки и у старшого опустились руки. Принялся он собирать просыпанные, давленые ягоды – и в рот их, в рот.
– Значит, вам можно, а мне, значит, нельзя! Вам можно, а мне, значит, нельзя? – зловеще спрашивал он, пока не съел все, что удалось собрать.
Вскоре братья как-то незаметно помирились, перестали обзываться и решили спуститься к Фокинской речке, побрызгаться.
Мне тоже хотелось к речке, тоже бы побрызгаться, но я не решался уйти с увала, потому что еще не набрал полную посудину.
– Бабушки Петровны испугался! Эх ты! – закривлялся Санька.
– Зато мне бабушка пряник конем купит!
– Может, кобылой? – усмехнулся Санька, плюнул себе под ноги \ и тут же что-то смекнул. – Скажи уж лучше – боишься ее и еще жадный!
– Я?
– Ты!
– Жадный?
– Жадный!
– А хочешь, все ягоды съем? – сказал я это и сразу покаялся, понял, что попался на уду1.
Исцарапанный, с шишками на голове от драк и разных других причин, с цыпками2 на руках и ногах, с красными окровенелыми глазами, Санька был вреднее и злее всех левонтьевских ребят.
– Слабо! – сказал он.
– Мне слабо! – хорохорился я, искоса глядя в туесок. Там было ягод уже выше середины. – Мне слабо?! – повторял я гаснущим голосом и, чтобы не спасовать, не струсить, не опозориться, решительно вытряхнул ягоды на траву: – Вот! Ешьте вместе со мной!
Навалилась левонтьевская орда, ягоды вмиг исчезли. Мне досталось всего несколько малюсеньких, гнутых ягодок с прозеленью. Жалко ягод. Грустно.
Тоска на сердце – предчувствует оно встречу с бабушкой, отчет и расчет. Но я напустил на себя отчаянность, махнул на все рукой – теперь уже все равно. Я мчался вместе с левонтьевскими ребятишками под гору, к речке, и хвастался:
– Я еще у бабушки калач украду!
Парни поощряли меня, действуй, мол, и не один калач неси, шанег3 еще прихвати либо пирог – ничего лишнее не будет.
– Ладно!
Бегали мы по мелкой речке, брызгались студеной водой, опрокидывали плиты и руками ловили подкаменщика – пищуженца. Санька ухватил эту мерзкую на вид рыбину, сравнил ее со срамом, и мы растерзали пищуженца на берегу за некрасивый вид. Потом пуляли камни в пролетающих птичек, подшибли белобрюшку.
Мы отпаивали ласточку водой, но она пускала в речку кровь, воды проглотить не могла и умерла, уронив головку. Мы похоронили беленькую, на цветочек похожую птичку на берегу, в гальке и скоро забыли о ней, потому что занялись захватывающим, жутким делом: забегали в устье холодной пещеры, где жила (это в селе доподлинно знали) нечистая сила. Дальше всех в пещеру забежал Санька – его и нечистая сила не брала!
1 Попадать на уду (попадаться на удочку) – давать себя обмануть, перехитрить, провести.
2 Цыпки – мелкие трещинки на коже рук, лица, появляющиеся при обветривании.
3 Шаньга – так называют на Севере и в Сибири ватрушку – булочку с творогом.
– Это еще че! – хвалился Санька, воротившись из пещеры. – Я бы дальше побег, в глыбь побег ба, да босый я, там змеев гибел.
– Жмеев?! – Танька отступила от устья пещеры и на всякий случай подтянула спадающие штанишки.
– Домовниху с домовым видел, – продолжал рассказывать Санька.
– Хлопуша! Домовые на чердаке живут да под печкой! – срезал Саньку старшой.
Санька смешался было, однако тут же оспорил старшого:
– Дак тама какой домовой-то? Домашний. А тут пещернай. В мохе весь, серай, дрожмя дрожит – студено ему.
А домовниха худа-худа, глядит жалобливо и стонет. Да меня не подманишь, подойди только – схватит и слопает. Я ей камнем в глаз залимонил!..
Может, Санька и врал про домовых, но все равно страшно было слушать, чудилось – вот совсем близко в пещере кто-то все стонет, стонет. Первой дернула от худого места Танька, следом за нею и остальные ребята с горы посыпались. Санька свистнул, заорал дур – номатом, поддавая нам жару.
Так интересно и весело мы провели весь день, и я совсем уже забыл про ягоды, но наступила пора возвращаться домой. Мы разобрали посуду, спрятанную поддеревом.
– Задаст тебе Катерина Петровна! Задаст! – заржал Санька. – Ягоды-то мы съели! Ха-ха!
Нарошно съели! Ха-ха! Нам-то ништяк! Ха-ха!
А тебе-то хо-хо!..
Я и сам знал, что им-то, левонтьевским, “ха-ха!”, а мне “хо-хо!”. Бабушка моя, Катерина Петровна, не тетка Васеня, от нее враньем, слезами и разными отговорками не отделаешься.
Тихо плелся я за левонтьевскими ребятами из лесу. Они бежали впереди меня гурьбой, гнали по дороге ковшик без ручки. Ковшик звякал, подпрыгивал на камнях, от него отскакивали остатки эмалировки.
– Знаешь че? – проговорив с братанами, вернулся ко мне Санька. – Ты в туес травы натолкай, сверху ягод – и готово дело! Ой, дитятко мое! – принялся с точностью передразнивать мою бабушку Санька. – Пособил тебе воспо-одь, сиротинке, пособи-ил. – И подмигнул мне бес Санька, и помчался дальше, вниз с увала, домой.
А я остался.
Утихли голоса ребятни под увалом, за огородами, жутко сделалось. Правда, село здесь слышно, а все же тайга, пещера недалеко, в ней домовниха с домовым, змеи кишмя кишат.
Повздыхал я, повздыхал, чуть было не всплакнул, но надо было слушать лес, траву, домовые из пещеры не подбираются ли. Тут хныкать некогда. Тут ухо востро держи. Я рвал горстью траву, а сам озирался по сторонам.
Набил травою туго туесок, на бычке, чтоб к свету ближе и дома видать, собрал несколько горсток ягодок, заложил ими траву – получилось земляники даже с копной.
– Дитятко ты мое! – запричитала бабушка, когда я, замирая от страха, передал ей посудину. – Восподь тебе пособил, воспо-дь! Уж куплю я тебе пряник, самый большущий. И пересыпать ягодки твои не стану к своим, прямо в этом туеске увезу…
Отлегло маленько.
Я думал, сейчас бабушка обнаружит мое мошенничество, даст мне что полагается, и уже приготовился к каре за содеянное злодейство.
Но обошлось. Все обошлось. Бабушка унесла туесок в подвал, еще раз похвалила меня, дала есть, и я подумал, что бояться мне пока нечего и жизнь не так уж худа.
Я поел, отправился на улицу играть, и там дернуло меня сообщить обо всем Саньке.
– А я расскажу Петровне! А я расскажу!..
– Не надо, Санька!
– Принеси калач, тогда не расскажу.
Я пробрался тайком в кладовку, вынул из ларя калач и принес его Саньке, под рубахой. Потом еще принес, потом еще, пока Санька не нажрался.
“Бабушку надул. Калачи украл! Что только будет?” – терзался я ночью, ворочаясь на полатях1.
Сон не брал меня, как окончательно запутавшегося преступника.
– Ты чего там елозишь? – хрипло спросила из темноты бабушка. – В речке небось опять бродил? Ноги опять болят?
– Не-е, – откликнулся я. – сон приснился…
– Спи с Богом! Спи, не бойся. Жизнь страшнее снов, батюшко…
“А что, если слезть с полатей, забраться к бабушке под одеяло и все-все рассказать?”
Я прислушался. Снизу доносилось трудное дыхание старого человека. Жалко будить, устала бабушка.
Ей рано вставать. Нет уж, лучше я не буду спать до утра, скараулю бабушку, расскажу обо всем: и про туесок, и про домовниху с домовым, и про калачи, и про все, про все…
От этого решения мне стало легче, и я не заметил, как закрылись глаза. Возникла Санькина немытая рожа, потом замелькал лес, трава, земляника, завалила она и Саньку, и все, что виделось мне днем.
1 Полати – место для спанья под потолком между печкой и стеной.
Проснулся я от солнечного луча, просочившегося в мутное окошко кладовки и ткнувшегося мне в глаза. В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце мое радостно подпрыгнуло: на меня был накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью.
Красота!
На кухне бабушка кому-то обстоятельно рассказывала:
– …Культурная дамочка, в шляпке. “Я эти вот ягодки все куплю”. Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горемычный собирал…
Тут я провалился сквозь землю вместе с бабушкой и уже не мог и не желал разбирать, что говорила она дальше, потому что закрылся полушубком, забился в него, чтобы скорее помереть, Но сделалось жарко, глухо, стало нечем дышать, и я открылся.
– Своих вечно потачил! – гремела бабушка. – Теперь этого! А он уж мошенничает! Че потом из него будет?
Каторжанец будет! Вечный арестант! Я вот еще левонтьевских в оборот возьму!
Это ихняя грамота!..
Убрался дед во двор, от греха подальше. Бабушка долго одна не может, ей надо кому-то рассказывать о происшествии либо разносить вдребезги мошенника, стало быть, меня, и она тихонько прошла по сеням, приоткрыла дверь в кладовку. Я едва успел крепко – накрепко сомкнуть глаза.
– Не спишь ведь, не спишь! Все-о вижу!
Но я не сдавался. Забежала в дом бабушкина племянница, спросила, как бабушка сплавала в город. Бабушка сказала, что слава Богу, и тут же принялась повествовать:
– Мой-то! Малой-то! Чего утворил!..
В это утро к нам приходило много людей, и всех бабушка задерживала, чтоб поведать: “А мой-то! Малой-то!”, И это ей нисколько не мешало исполнять домашние дела – она носилась взад-вперед, доила корову, выгоняла ее к пастуху, вытряхивала половики, делала разные свои дела и всякий раз, пробегая мимо дверей кладовки, не забывала напомнить:
– Не спишь ведь, не спишь! Я все-о вижу!
Но я твердо верил: управится по дому и уйдет. Не вытерпит, чтобы не поделиться новостями, почерпнутыми в городе, и узнать те новости, которые свершились без нее на селе. И каждому встречному и поперечному бабушка с большой охотой будет твердить: “А мой-то! Малой-то!”
В кладовку завернул дедушка, вытянул из-под меня кожаные вожжи и подмигнул:
“Ничего, дескать, терпи и не робей!”, да еще и по голове меня погладил. Я заширкал носом и так долго копившиеся слезы ягодой, крупной земляникой, сыпанули из моих глаз, и не было им никакого удержу.
– Ну, что ты, что ты? – успокаивал меня дед, обирая большой рукой слезы с моего лица. – Чего голодный-то лежишь? Попроси прощенья… Ступай, ступай, – легонько подтолкнул меня дед в спину.
Придерживая одной рукой штаны, прижав другую локтем к глазам, я ступил в избу и завел:
– Я больше… Я больше… Я больше… – и ничего не мог дальше сказать.
– Ладно уж, умывайся да садись трескать! – все еще непримиримо, но уже без грозы, без громов оборвала меня бабушка.
Я покорно умылся, долго возил по лицу сырым рушником, то и дело содрогаясь от все еще не прошедших всхлипов и присел к столу. Дед возился на кухне, сматывал на руку старую, совсем, понимал я, ненужную ему веревку, чего-то доставал с полатей, вынул из-под курятника топор, попробовал пальцем острие. Чувствуя незримую, но надежную поддержку деда, я взял со стола краюху и стал есть ее всухомятку. Бабушка одним махом плеснула молоко, со стуком поставила посудину передо мной и подбоченилась:
– Ишь ведь какой смирененький! Ишь ведь какой тихонький! И молочка не попросит!..
Дед мне подморгнул – терпи. Я и без него знал: Боже упаси сейчас перечить бабушке, сделать чего не по ее усмотрению. Она должна разрядиться и должна высказать все, что у нее на сердце накопилось, душу отвести и успокоить должна. И срамила же меня бабушка!
И обличала же!
Но вот бабушка устала, выдохлась, а может, и почуяла, что уж того она, лишковато все ж меня громила.
Было покойно в избе, однако все еще тяжело. Не зная, что делать, как дальше жить, я разглаживал заплатку на штанах, вытягивал из нее нитки. А когда поднял голову, увидел перед собой…
Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По скобленому кухонному столу, будто по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах, скакал белый конь с розовой гривой.
– Бери, бери, че смотришь? Глядишь, зато еще когда обманешь бабушку…
Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло. Нет в живых дедушки, нет и бабушки, да и моя жизнь клонится к закату, а я все не могу забыть бабушкиного пряника – того дивного коня с розовой гривой.
Читаем, размышляем, обсуждаем…
1. Понравился ли вам рассказ В. П. Астафьева? Обоснуйте свой ответ.
2. Выделяя основные эпизоды произведения, сжато перескажите прочитанное.
3. От чьего имени ведется повествование в рассказе? Каким вы представляете рассказчика? Устно опишите его.
4. Какие новые слова и выражения вы узнали, прочитав произведение В. П. Астафьева? Как называются такие слова? Как вы думаете, с какой целью писатель использует их в своем произведении?
Ответ обоснуйте.
5. Расскажите о семье Левонтия. Что особенно привлекало рассказчика в этой семье?
6. Близко к тексту перескажите, как главный герой был втянут в обман. Выскажите свое отношение к его поступку.
7. Какие чувства переполняли мальчика после содеянного? Свой ответ аргументируйте цитатами из текста.
8. Найдите в тексте и выразительно прочитайте эпизод, в котором более всего ощутимо, что мальчик сожалеет о случившемся.
9. Подумайте, почему бабушка Катерина Петровна, несмотря на обман внука, все равно купила ему пряник. Аргументируйте свой ответ.
10. Объясните смысл названия рассказа. Что олицетворяет для героя конь с розовой гривой?
11. Подготовьте рекламу на радио по прочитанному произведению. Обратите внимание на продолжительность, объем звучащей информации, главную мысль и ключевые слова.
12. Напишите сочинение-миниатюру на тему: “Уроки доброты и милосердия в рассказе В. П. Астафьева “Конь с розовой гривой””.